Константин Азадовский: "Я не ощущал себя человеком, который противостоит системе"

В связи с фабрикацией дела против журналиста Ивана Голунова, напомним схожую провокацию 80-х годов против филолога Константина Азадовского.

Константин Азадовский (р.1941), литературовед, кандидат филологических наук.

Окончил филфак ЛГУ, в 1971 защитил кандидатскую по творчеству Франца Грильпарцера.

В 1978 на него завели  завели ДОР – дело оперативной разработки «с окраской «антисоветская агитация и пропаганда с высказываниями ревизионистского характера».  

В 1980 КГБ возбудил против Азадовского дело по обвинению в хранении наркотиков (они были подброшены при обыске). Отбыл два года в лагере под Сусуманом. Одновременно с ним по тому же обвинению на полтора года заключения была осуждена его жена Светлана.

Реабилитирован в 1989 году, а в 1993 году Комиссия по реабилитации Верховного Совета  признала Азадовского репрессированным по политическим мотивам. 

Светлана Азадовская реабилитирована постановлением Президиума Санкт-Петербургского городского суда от 1 июня 1993 года, а в 1998 года постановлением того же суда также признана жертвой политических репрессий.

"Я не ощущал себя человеком, который противостоит системе. Очень многое из того, что мы знаем сейчас, было вообще неизвестно нашему поколению. Книги, которые печатались на Западе, стали приходить в нашу жизнь гораздо позднее, в конце шестидесятых — начале семидесятых. 

Рассказы старших о тридцатых годах, о ГУЛАГе, конечно, циркулировали в нашем кругу. В этой среде террор двадцатых — тридцатых годов затронул почти каждую семью, об этом говорили. Тем не менее повседневная жизнь молодого человека — знакомства, интересы, общение — вытесняет размышления о прошлом. Хотя внимание к этим вопросам было более глубокое, чем в других социальных и культурных слоях советской страны. 

Конечно, мы обсуждали, что происходит. Мы начали задумываться над тем, что такое русская культурная жизнь за границей, мы интересовались эмиграцией, первой и второй волной. Но это не рождало ощущения чуждости, враждебности. Мы были многим недовольны, слушали западное радио, читали книги, но я понимал, что я живу в этой стране, в ней есть свои законы, многие из них меня не устраивают, но это не значит, что я должен выходить на площадь: в те годы это было немыслимо. 

Я не должен лезть в большую политику, обострять свои отношения с системой, но должен честно делать свое профессиональное дело. Примерно так я был воспитан.

Я могу сказать о себе, как и многие в моем окружении: да, мы были инакомыслящими, что-то читали, над чем-то думали, слушали радио, но я никогда не совершал никаких действий, которые с позиций того времени можно было бы расценить как противоправные.

Поэтому когда случилось то, что случилось, это было для меня совершенно неожиданно. В одно отнюдь не прекрасное утро, как в плохом детективном фильме, очень рано раздался звонок в дверь, и когда я подошел, женский голос сказал: «Телеграмма».

И я открыл дверь. Тут же в квартиру ввалились четверо мужчин, один из них предъявил мне бумагу, которая называлась «Ордер на производство обыска», и представился. Это были сотрудники Ленинградского ГУВД из отдела по борьбе с наркотиками. «А в чем, собственно, дело?» — спросил я. «А дело в том, что вчера вечером задержали вашу жену». 

Моя жена Светлана (отношения еще не были зарегистрированы, она жила у себя дома, а я жил с мамой) действительно накануне не объявилась, не позвонила, что меня удивило, но разобраться в этом я не успел. 

Много времени спустя выяснится, что накануне того дня, когда они позвонили мне в дверь, Светлана встретилась с одним из своих знакомых, которого знала очень мало и который представлялся испанцем. Он позвонил ей, сказал, что уезжает из Советского Союза, где учился, был студентом, и хочет попрощаться. Они сели в кафе. Он заявил, что хочет поблагодарить ее за помощь и сделать подарок. На прощанье попросил: «Моим знакомым очень нужно лекарство, у вас такого лекарства нет, я его получил из Испании. Они позвонят тебе, передай им лекарство». 

Она согласилась взять пакетик, и на этом они расстались. Светлана как раз собиралась зайти ко мне, завернула во двор. 

Неожиданно к ней подошли люди, которые сказали, что ее подозревают в хранении наркотика, просят пройти в ближайший опорный пункт на предмет обыска. 

Когда дело дошло до осмотра ее сумочки, обнаружился тот самый пакетик с «лекарством». Это была анаша. Светлану задержали.

На следующее утро заявились с обыском ко мне. Он происходил весьма своеобразно  По моим представлениям, когда ищут наркотики, надо смотреть, какие лекарства есть в квартире, исследовать порошки, пузырьки, шприцы, медицинские рецепты. Всего этого было немало, потому что моя мама была больным человеком. 

Я даже предложил им показать, где у нас аптечка, где лекарства стоят, какие есть рецепты, но они отказались. Зато всё внимание было направлено на изучение книг, бумаг и фотографий. Я в ту пору энергично занимался научной работой, литературой периода, который сейчас называется Серебряным веком. 

У меня было много материалов. Вот это и стало предметом пристального внимания. Более того, они растерялись, когда наткнулись на сотни фотографий. 

Капитан, который проводил обыск, стал звонить кому-то и просить помощи, потому что они не могут разобраться, что делать с фотографиями, неужели каждую описывать? 

Минут через 40-50 один из сотрудников милиции воскликнул: «Ага, вот оно!». Он из-за книг на полке извлёк небольшой пакетик, который я впервые видел. 

Произошло примерно то же, что накануне с моей женой. Пакетик был развернут, милиционеры потрогали, попробовали пальцем, языком и сказали: «Да, это, скорее всего, анаша. Константин Маркович, мы вынуждены вас задержать, вы должны проехать с нами».  

Много лет спустя подтвердилось то, что я заподозрил сразу: двое из тех, кто производил у меня обыск, были никакие не милиционеры. Они были из другой организации, которая называлась Комитет государственной безопасности. Но если обыск проводит Комитет государственной безопасности, то при чем здесь хранение наркотиков? 

Комитет государственной безопасности наркотиками не занимается. Но это обнаружится в будущем. А тогда я простился с мамой, и меня отвезли в отделение милиции.

Потом следователь сказал мне, что есть постановление о моем аресте и я стал обвиняемым по статье 224, часть третья — «незаконное хранение и сбыт наркотиков». Полгода до суда я провел в тюрьме «Кресты», и начался отрезок моей жизни, который в жизни каждого человека, прошедшего через подобные истории, — отдельная драматическая глава. В моем случае это было, конечно, сопряжено с особыми переживаниями, потому что я не чувствовал себя ни в чем виноватым.

И я даже не очень понимал, что на самом деле происходит. Перебирал в памяти разные эпизоды своей жизни, гадал, что могло случиться: может, кто-то донос на меня написал, какие у меня есть враги, при чем здесь моя жена. То, что за этим стоит КГБ, удалось узнать и юридически доказать значительно позже.

Пребывание в камере и в этой закрытой системе — совершенно особый опыт. Сейчас какие-то его аспекты беллетризованы благодаря фильмам и книгам, но это дает лишь общее и отдаленное представление о том, что такое жизнь, когда ты ясно понимаешь, что вот в этой переполненной камере есть какие-то люди, которые связаны с оперчастью и которые ориентированы именно на тебя, что нужно фильтровать каждое слово, не делать никаких ложных шагов и поступков, постоянно быть настороже и начеку.

Это приходит с опытом. А опыт берется только из реальности. Вдвойне это все трудно для человека интеллигентного, у которого есть свои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, у которого есть принципы. Я не знал, что стало с женой, в каком состоянии находится мама. 

Следствие идет, и никакое сношение с внешним миром невозможно. Хотя никакого следствия и не было: по прошествии трех месяцев мне предложили ознакомиться с делом, которое состояло из двух-трех бумажек.

Менялись адвокаты, для меня было очевидно, что дело шьется, но я не знал, что делать и как защищаться. В марте 1981 года меня судили в Куйбышевском народном суде; впоследствии я узнал, что там же за несколько недель до этого судили мою жену и дали ей за незаконное хранение наркотиков полтора года лагеря общего режима.

Поскольку суд формально был открытым, а весть о том, что со мной случилось, прокатилась по городу, где у меня было много друзей, пришло довольно много народу. Я впервые за три месяца увидел знакомые лица, когда меня вели в зал. А зал при этом был заполнен какими-то незнакомыми мне молодыми людьми с неподвижными лицами. 

То ли школа КГБ, то ли какие-то курсанты. Только три или четыре человека из моих друзей и знакомых смогли проникнуть — видимо, по недосмотру распорядителей.

Заседание продолжалось несколько часов и напоминало пародию на суд. Хотя и в наши времена мы все чаще видим такие пародии. Найденного на полке пакетика с анашой было недостаточно, нет доказательств, что это я его туда положил. Но следователь Каменко представил экспертизу. Якобы в мусоре и крошках, которые изъяли из карманов моей дубленки, тоже нашли частицы анаши. И это были все доказательства моей причастности к наркотикам, которых я никогда в жизни не употреблял. В то, что меня обвиняют и судят как наркомана, не поверил ни один человек в том ленинградском мире, в котором я жил. Если бы они мне подкинули валюту, в это еще как-то можно было поверить.

Ходили разные, совершенно невероятные предположения: что у меня во дворе несколько дней назад нашли труп, что я передавал на Запад микрофильм с секретными данными. Приговор суда был за незаконное хранение без цели сбыта — полтора года лагеря общего режима. Потом была кассация, она длилась еще несколько месяцев.

 В общей сложности через полгода после ареста меня из «Крестов», как говорится, «дернули» на этап. Объявили: в Магадан. Дежурный офицер и сам был удивлен — с таким сроком скорее полагалась Ленинградская область.

Этап — это худшее и самое трудное испытание, там царит полный зэковский и милицейский беспредел; не думаю, что сейчас что-то изменилось. Ситуация подвижна, человека перемещают, никто его не знает.

Конвой может ошибиться, какое-то случайное слово или жест принять за сопротивление. Шаг в сторону — это, как известно, побег. Может произойти все что угодно. Формально обязаны отделять один вид режима от другого. Особый режим, конечно, всегда отделяли, но усиленный и общий часто перемешивались: очень опытные зэки перемешивались с первоходками. 

Происходили страшные вещи. Много точного и умного написано о лагерях и жизни в той системе — и Варлам Шаламов, и Анатолий Жигулин, и замечательная книга археолога Льва Клейна «Перевернутый мир». Но нигде я до сих пор не встречал описания этапа в том виде, в каком он предстал мне летом 81-го года, — звериное царство.

В каждом большом городе была остановка: сначала в Свердловске, потом в Новосибирске, в Иркутске, в Хабаровске. Везде несколько дней, новая камера, новые люди, новые разговоры. Некоторое время я провел в магаданской тюрьме. Позднее я узнал, что как раз решался вопрос, что со мной на самом деле делать. Многие из моих друзей, которые в это время уже были на Западе, развернули кампанию в мою поддержку и старались мне помочь оттуда.

Несколько раз выступал в печати Бродский. Довлатов постоянно уделял внимание в своей нью-йоркской газете «Новый американец». Мой старший друг Лев Зиновьевич Копелев находился в Германии и в своих беседах с высшим руководством страны называл мою фамилию. В итальянском левом издательстве вышла книжка, в которой я принимал участие, и итальянские коммунисты ставили вопрос: «Что вообще у вас происходит? И при чем здесь наркотики, когда речь идет о научном работнике?» Были сомнения, не отправить ли меня все-таки на Запад.

Но в итоге я попал в поселок Сусуман Магаданской области. Это такой небольшой поселок, где заканчивается знаменитая трасса, дальше в сторону Якутии никакого пути нет. Зимой морозы достигали 60–68 градусов. Но климат сухой, его можно вынести. Мои впечатления от пенитенциарной системы в том виде, в каком я увидел ее на Колыме, более-менее соответствовали моему представлению о ней. В магаданской тюрьме не было ничего подобного тому, что я видел и в «Крестах», и во всех семи или восьми тюрьмах, в которых побывал на этапе.

Там было относительно чисто, не было перегруженности, переполненности камер, регулярно давали простыни, выводили на прогулку. Там не было такого беспредела, когда непонравившегося зэка, как говорится, «пускают под молотки» подвыпившие охранники, чтобы развлечься и поразмяться.

А здесь все это было в избытке. Вероятно, миллионы теней погибших, которые ассоциируются с этим краем, каким-то незримым образом определяли политику областного начальства.

В декабре 1982 года, через полтора месяца после смерти Брежнева, я был освобожден и в начале 83-го года вернулся в Ленинград. Мама была еще жива, мне удалось к ней прописаться. Казалось бы, история закончилась: человека освободили, он вернулся, и все. Но на самом деле тогда только все и начиналось".

Фрагмент воспоминаний К.М. Азадовского из книги: Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников / Составитель А.Н. Архангельский.