Важный текст: "Как живут родители, которые били своих детей, но потом раскаялись в этом?"

Материал журнала "Холод":

В России почти две трети жителей считают допустимым бить детей — об этом говорится в аналитическом отчете Национального института защиты детства за 2019 год, и более 25% родителей применяют к своим детям меры физического воздействия. Но есть и те, кто раскаивается в таких методах воспитания. Они рассказали «Холоду», как смогли измениться и как пытаются спасти отношения со своими детьми.

«Это как алкоголизм — понимаешь, что если хоть одну рюмку выпьешь, то все»

«У нас бабушка была главой семьи, — рассказывает 39-летний Константин Казначеев. — Она легко могла взять клюшку и сломать своему 10-летнему ребенку руку — например, за то, что долго гулял и поздно вернулся. Если дети что-то делали не так, случался скандал. Все вопросы решались побоями».

Бабушка Константина родилась в 1939 году и с пяти лет оставалась одна с маленьким братом, пока мать была на работе. «Она рассказывала, как ходила по “Сортировке” (железнодорожная станция Свердловск-Сортировочный, ныне Екатеринбург-Сортировочный. — Прим. «Холода».) и собирала за товарными поездами упавшие на пути зернышки. Понятно, что такие люди не знают и не могут проявлять нежность и эмпатию. Она очень жестко воспитывала своих детей — мою маму и еще четверых, двоих из которых она приютила, несмотря на голодное время».

Константин описывает методы воспитания бабушки как тотальный авторитаризм и неприятие другого мнения. «Мама говорила: «Не дай бог, я стану такой же, как бабушка», — а в итоге она такой же и стала. Обидчивость, манипуляции, воспитание физическими методами — могла тряпкой по лицу съездить».

В то же время Константин говорит, что, воспитывая его и брата, родители делали все возможное в тех условиях. «Мы с братом росли в 1990-е годы: крушение Советского Союза, бандитские разборки. Я помню, как на крыльце нашей школы цыгане торговали наркотой, а директор ходила по улице с шокером, потому что ее избивали. Семь моих одноклассников из десяти скололись, кто-то вышел в окно, кто-то закончил в тюрьме. Мама отдала нас на карате, просто чтобы мы были заняты спортом и не скололись на улице. Этим она выражала свою заботу о нас — чтобы мы физически выжили, а все, что выше, — было не до этого».

Константин говорит, что сейчас его удивляет, что в детстве он не воспринимал мамины и бабушкины методы воспитания как насилие — рядом не было взрослых, которые сказали бы, что это ненормально. «Дети оправдывают любую жестокость родителей. Как история со сломанной рукой — об этом в семье говорили: «Бабушка у нас боевая». Вместо того, чтобы ужаснуться, мы воспринимали это как норму — «учить» ремнем, унижать. Я сейчас оглядываюсь назад и понимаю, что это была жесть. Некоторые моменты воспитания были просто ломкой и унижением, чтобы мы с братом подчинились — просто так родителям было легче. Но это не вызывало у нас обиду и злость — вызывало чувство одиночества, страха, например, когда мама говорила: «Я вас выгоню на улицу, нафиг вы мне нужны». Я сам себе сказал, что, если у меня будут дети, я никогда, никогда руки не подниму и не буду их так воспитывать».

«Взрослый дядька начинает кидаться на восьмилетнего»

Когда у Константина родился сын, поначалу он был ему идеальным отцом. «Его зовут Ярик — «Яркий». Супруга даже ревновала меня к нему, потому что я с ним больше возился. А с его лет шести мне почему-то втемяшилось в голову, что он должен быть настоящим мужиком. Я хотел, чтобы он умел драться, чтобы делал уроки вовремя, любил страну. У меня была картинка, что он должен быть суперсолдатом — соответствовать каким-то моим идеалам. Я думал: «Он же живет в моем доме, ест с моих рук — а значит, пусть делает то, что я хочу». Такой формат рабства, что ли. Я не говорил об этом вслух, но мысли были такие».

Константин вспоминает, как заставлял сына заниматься спортом, несмотря на то, что тот не хотел — Ярослав со слезами бегал 10 кругов по стадиону или приседал 100 раз. Сейчас, говорит Константин, из-за этого его сын не любит спорт.

«Это просочилось, как радиация. Незаметно для себя я стал использовать те же методы воспитания, что моя мать. Я наказывал его за провинности, причем это было несоразмерное наказание. Я мог довести его до слез, если он потерял перчатки или не прибрался в комнате. Я морально уничтожал ребенка теми же самыми фразами, что мне говорила мать: «Да как ты смеешь, мы жизнь на тебя положили, выгоню тебя из дома». Было и рукоприкладство — шлепки и подзатыльники».

По словам Константина, его жена, видя его методы воспитания, иногда говорила ему: «Костя, тебе не кажется, что это слишком?» — но активно недовольство не проявляла. «У нее такой же батя был, такая же система воспитания», — говорит Константин.

Однажды, когда сыну было 8 лет, Константин шел с ним по улице. Ярослав потерял в школе шапку, и Константин, как обычно, начал кричать на него. «И вдруг меня переключило, — рассказывает он. — Я же стал полностью похож на свою мать! Я помню ярость от этой мысли и одновременно чувство бессилия — взрослый дядька начинает кидаться на восьмилетнего. Помню его глаза, слезы — это просто ужас. Я сейчас вспоминаю это, и у меня выступает холодный пот. Я сказал: «Ладно, пошли домой, пофиг на эту шапку, другую купим». Но я видел, что он тотально закрыт от меня, и понял, что, если я так дальше буду делать, он когда-нибудь вообще перестанет со мной общаться. Наверное, я сам себя никогда не прощу за то, что делал с ребенком, но тогда я дал себе слово, что больше пальцем его не трону и не буду морально унижать».

«Хотелось дать привычный подзатыльник»

Если ребенка бьют дома, чаще всего он не может самостоятельно обратиться за помощью и даже описать это кому-то как проблему. Поэтому, как считает председатель правления Национального фонда защиты детей от жестокого обращения, член правительственной комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав Александр Спивак, система помощи детям должна строиться на профилактике и выявлении семей, в которых возникает насилие или пренебрежение жизненно важными нуждами ребенка. Однако «сейчас профилактикой называют что угодно, начиная с лекций о правильном воспитании для всех желающих и заканчивая наказаниями родителя, который уже стоит на учете в органах защиты несовершеннолетних», — говорит он.

В последние годы в правительстве разрабатывают концепцию нового законодательства в этой сфере, где будут выделены разные уровни оценки риска жестокого обращения с детьми в семьях. Это, как планируется, позволит специалистам предотвращать насилие до наступления серьезных последствий. Такая система важна, потому что нет какого-то одного универсального признака, по которому семью можно включить в группу риска. «Есть семьи, в которых принято наказывать ребенка ремнем, но при этом извне кажется, что все хорошо, — говорит Александр Спивак. — Конечно, нельзя приходить в каждую семью с видеокамерой и смотреть, применяют ли там ремень. Но по состоянию ребенка и признакам, которые заметны учителям, воспитателям, медикам, соседям, можно сделать вывод, что семье требуется уделить внимание. Может оказаться, что собственных ресурсов родителей справиться с ситуацией недостаточно, и это рано или поздно приведет к причинению серьезного вреда».

В Национальном фонде защиты детей от жестокого обращения уверены, что ситуация изменится, если родителям помогать, консультировать и делать доступной психологическую помощь. «Не орган опеки придет в семью отбирать ребенка, а специалист по социальной работе придет и скажет, что есть причины для беспокойства, предложит совместно обсудить трудную ситуацию, организовать сопровождение семьи и поддержку, которая поможет семье справляться, не прибегая к насилию. Это может быть не только прямая материальная или социальная помощь, но и кризисное психологическое консультирование, обучение недостающим родительским навыкам, способам решения жизненных проблем. Люди готовы принять руку помощи — только ее сейчас не предлагают, ждут запроса».

Константин решил, что просто не будет поступать, как раньше: «Я не хочу жить в этой агрессии и злобе, я буду любить своего ребенка. В первое время я бил себя по рукам, потому что хотелось дать привычный подзатыльник, но во мне поселился запрет. Я до сих пор чувствую, что во мне есть этот яд, как кольцо всевластья, — все равно хочется решить спор или конфликт с Ярославом силой, но я каждый раз себя останавливаю. Это как алкоголизм — понимаешь, что если хоть одну рюмку выпьешь, то все».

Константин продолжает жалеть о насилии по отношению к своему сыну: «Это твой ребенок, ты что делаешь вообще? Это ненормально, когда родитель бьет и унижает своего ребенка, так не должно быть. Я понимал, что загнал себя обратно в то же болото с аллигаторами, в котором рос».

Ярослав помнит из детства отдельные эпизоды, когда отец кричал на него и бил ремнем, — в том числе и тот случай, когда он потерял шапку и впервые услышал от отца извинения за грубость. «В детстве я постоянно что-то терял, было страшно признаваться в этом родителям и нужно было всегда быть готовым к скандалу. Наверное, тот случай стал точкой отсчета, но прекратилось все позже. Четко помню вот какое изменение: как-то не хотел мыть посуду, а родители вдруг не стали меня ругать, как обычно, а сказали спокойно: “Помоешь посуду — пойдешь играть”. Я подумал, что это хорошая логика, и пошел мыть посуду».

«Наше образование поддерживает силовые методы воспитания»

Константин вспоминает, что сознательно «ломал себя», это заняло несколько лет: «Я ходил к психоаналитику разбирать свои завалы — это, наверное, самая лучшая моя инвестиция в жизни. В шестом классе Ярослав плохо учился, я рассказал психоаналитику о двойках, замечаниях учителя, конфликтах. Он сказал: «Отстань от сына. Тебе что нужно? Отличник или нормальный парень?» Мы поговорили с женой и решили, что отходим от авторитарного воспитания. Сказали сыну, что отныне школа — его прерогатива: «Хочешь — учись, не хочешь — не учись. До 18 лет буду кормить, поить, буду все твои начинания поддерживать. Через две четверти он скатился на двойки. Он ждал, что мы возьмем шашку, начнем махать, а мы: нет, это твоя ответственность, я тебя люблю с тройками и без».

Константина и его жену вызывали в школу, требовали «взяться за ребенка»: «Наша система образования поддерживает силовые методы воспитания. Нам говорят, что мы должны воздействовать на сына — а как воздействовать, не говорят. Понятно, как появляются истории вроде недавней, когда 15-летний мальчик совершил самоубийство после трояков».

Зара Арутюнян несколько лет работала психологом в школе и проводила семинары для учителей и родителей. Она заметила, что многие из них не готовы отказываться от стандартного набора «порка — домашний арест — лишение карманных денег». Она говорит, что предлагала родителям методы, которые позволили бы им понять, чего ребенок хочет на самом деле, чего ему не хватает и почему он ведет себя девиантно. Но такая работа требует времени, сил и фокуса. «А настучать по голове просто — это давно наработанная практика», — говорит Арутюнян.

Арутюнян рассказывает, что через двойки и тройки можно выявить семьи, где существует домашнее насилие: учителя жаловались ей на детей, которым они, по их мнению, справедливо поставили двойку (или даже четверку, если речь об отличнике) — а дети отреагировали на эту оценку рыданиями и истерикой. Арутюнян считает это очень плохим знаком, показывающим, что дома «ребенка за оценку жестко наказывают или унижают».

Ярослав закончил шестой класс с тройками — но потом стал учиться сам. Сейчас ему 17 лет, он решил, что будет поступать в медицинский и станет врачом. «Вечером приходит, играет в компьютер, но потом делает уроки. Это полностью его ответственность, он понимает, что это его жизнь, никто не будет на него давить», — говорит Константин.

Ярослав говорит, что тогда, в шестом классе, его отец почти «моментально» ослабил контроль за школой. «Он просто перестал следить за оценками. Я подумал: “Класс! можно не учиться!”. Мне тогда было ужасно лень, я почти не делал уроки. Но со временем я стал следить за оценками — по-прежнему не делал всю домашку, но старался, чтобы это не отражалось на оценках. В 10 классе все изменилось: я перешел в профильный класс и стал почти идеальным учеником. Хочу стать кардиохирургом или нейрохирургом — что будет лучше получаться».

«Он помнит, как я его бил»

В наше время меры физического воздействия становятся менее распространенными: согласно данным опроса «ВЦИОМ-Спутник», в детстве стояли в углу 49% опрошенных россиян, а сами наказывали подобным образом детей только 29%, шлепки и подзатыльники получали 37%, раздавали – 27%. Особенно заметно «смягчение нравов» на примере наиболее жестокой из представленных мер: порку практикуют или практиковали в недавнем прошлом лишь 12% родителей, тогда как среди наших взрослых современников ремень на себе испытали 33%.

«В последние годы все больше россиян считают применение форм насилия неприемлемым, — говорит Александр Спивак. — На практике количество насилия тоже уменьшается, но еще не так значительно». Согласно исследованию Национального института защиты детства 2019 года, почти каждый третий житель страны (30%) считает возможным использовать жесткие насильственные методы воспитания детей, например, порку ремнем, а 68% считают нормальным применять «мягкие» формы физических наказаний — шлепки и подзатыльники.

В опросе меньше половины респондентов признались в том, что применяли физические наказания к детям. 55% заявили, что никогда не давали детям подзатыльники, а 76% —что никогда не применяли ремень как средство воспитания.

Психолог Анна Савари и ее коллеги из Фонда «Дом под зонтом» ездят по регионам и проводят много тренингов с родителями и педагогами. «Мы видим, что очень многие родители и специалисты понимают, что им нужно найти альтернативу жестким методам — и наша программа помогает в этом. Родитель задумывается о том, что ему нужно меняться, когда уже столкнулся с последствиями неправильных воспитательных мер — например, испортились отношения с ребенком, нарушился контакт, ребенок обижается, злится или теряет доверие. У ребенка могут появиться агрессия, тревожность или виктимное поведение».

Сейчас Константин много общается с сыном. «Мне больше всего нравится, что при встрече он подбегает, обнимает меня, говорит: «Папа, я соскучился». Причем, парню 17 лет. Мы говорим на такие интимные темы, на которые он с мамой не разговаривает. Мы обсуждаем его жизнь, его отношения. Но я не даю ему советов, как надо делать, — это ведь тоже своего рода давление».

«Он помнит, как я его бил, — продолжает Константин. — Мы с ним пару раз говорили об этом. Я рассказывал историю своей семьи: «Сын, понимаешь, неоткуда было родиться хорошему воспитанию, мы не росли в райских кущах, все мы недолюблены”. Я постоянно извиняюсь перед ним».

«Я никогда не держал обиду на отца, — говорит Ярослав. — Максимум после скандала в детстве мог пообижаться и минут 30 подумать о том, как я со 100 рублями уйду из дома. Я понимал, откуда это взялось, видел, какой была моя бабушка. Я никогда не говорил ничего вроде “отец, ты мне всю жизнь испортил”».

Самому Константину во взрослом возрасте тяжело давалось общение с родителями — в разговоре он испытывал те же неприятные эмоции, что и в детстве. «Наши родители — это наглухо закрытые люди старой формации: «Есть две точки зрения: моя и неправильная. Вы мне обязаны, вы моя собственность». Даже под конец своей жизни мама могла вывести меня из себя, сказав несколько фраз по телефону. Я звонил раз в три месяца, через пять минут кидал трубку, потом два дня отходил от разговора. Я отомстил родителям самой изощренной, самой холодной и жестокой местью — я просто перестал с ними общаться. Мне звонили, когда матери было плохо, когда отцу было плохо — я не брал трубку. Мне кажется, самое страшное, что может сделать ребенок с родителем — оборвать связь. И это всегда работает как напоминание для меня: если я скачусь в насилие, это случится. Я не боюсь остаться один, но я боюсь, что сын прекратит со мной общаться. Потому что связь со своим ребенком — это очень круто».

«Жестоко наказывала ребенка за неповиновение»

«Однажды я, как обычно, прилетела вечером домой, — рассказывает Светлана Романова, — и мне показалось, что сын что-то не доучил, что-то не доделал — и, ну конечно же, опять захотелось взяться за ремень. Пару раз уже успела ударить, потом думаю: «Боже мой, что я делаю». И вот так сижу с этим ремнем и говорю ему: «Прости меня, сынок», а он садится рядом со мной, плачет и говорит: «Мама, да я знаю, из-за чего это все. Это потому что у нас денег все время нет, ты устаешь». Он заранее меня простил, а я у него еще прощения-то не успела попросить. И я поняла, что все-таки у меня растет хороший, правильно понимающий эту жизнь маленький человек. Ему 9 лет, а он уже умеет сострадать. Он не обиделся и не замкнулся».

Светлане Романовой 55 лет, и она называет себя отвратительным родителем. Она признается, что до подросткового возраста сына била и третировала его — и сразу начинает объяснять, почему так сложилось. Пережившая войну и тюрьму бабушка, мать, в которую отчим в пьяном угаре бросал чугунные сковородки, кастрюли, а порой и топор. Мать Светланы вышла замуж, как только ей исполнилось 18. В ранний брак, считает Романова, часто вступают нелюбимые дети, стремясь построить собственную семью, в которой отношения будут добрыми: «Но в большинстве случаев получается еще хуже».

Светлана и ее сестра с детства «знали, что такое ремень и хороший подзатыльник». Отец бил их ремнем, а мать могла бить и по голове. Светлана вспоминает, как отец ругал мать за это и говорил: «Есть ремень — есть задница, не смей трогать голову». 

«Опыт детско-родительских отношений, который получает ребенок, — это то, что он видел в своей семье, — говорит психолог, специалист по эмоциональному интеллекту Лидия Гунина. — Многие повторяют эту модель во взрослом возрасте и точно так же относятся к своим детям, как относились к ним. Причина этого в том, что в нашем обществе родительство считается природным даром, а не компетенцией, которую нужно в себе развивать».

Как и ее мать, Светлана тоже рано вышла замуж, но вскоре после рождения сына ее муж погиб. Она растила сына одна в 1990-е — и «этим все сказано»: «Это была борьба за добывание куска хлеба. Ты знаешь, что придешь вечером домой и тебе нужно чем-то кормить детей. Иногда случалось знаете как? Отводишь в школу ребенка и идешь сдавать кровь, потому что за это давали деньги. Я знаю, что мне нужно забрать сына в 12, а мне его кормить нечем, просто нечем».

Светлана говорит, что «чисто физиологически» не выдерживала этих трудностей. Приходя после тяжелой работы домой и делая с сыном уроки, она испытывала злость. «Я жестоко наказывала своего ребенка за неповиновение, к сожалению. Я не считаю, что отношусь к числу родителей, маниакально бьющих своих детей, но я применяла неадекватное наказание. Я была такой от несостоявшейся женской судьбы. Вот эту свою невостребованность, если у тебя есть дети, на ком вымещать, на кого выливать?».

Психологи, работающие с семьями, относят к жестокому обращению все формы воспитания, которые наносят объективный вред ребенку. Жестокостью считается унижение достоинства, неудовлетворение базовых потребностей (в еде, одежде или уходе), психологическое, эмоциональное и физическое насилие. «Шлепать и бить детей — это, конечно, насильственный метод «воспитания», — говорит Александр Спивак. — Но если в реальной ситуации в нашей культуре считать шлепок сам по себе фактом жестокого обращения с ребенком, нам придется признать, что у нас почти 100% родителей применяют такие методы. Честно говоря, найдется не так много людей, которые ни разу в своей практике к этому не прибегли».

«Часто насилие по отношению к ребенку начинается, когда в семье кризис — это могут быть финансовые трудности, развод, болезнь или утрата, — говорит Анна Савари. — Справиться с этим в одиночку может только родитель, не истощенный морально и физически, и часто необходима помощь извне — от друзей, близких, соседей. Без опоры, внутренней или внешней, в стрессе родитель не справляется со своей ролью и очень легко срывается на крик или шлепок — так называемое «стереотипное насильственное действие»».

«Я видел, что маме самой от этого плохо»

Сын Светланы Алексей говорит, что действительно очень рано понял, что маме тяжело. «Когда она позволяла себе физическое воздействие, я, конечно, обижался, но долго не держал обиды — просто понимал, говоря современным языком, что она не вывозит». Алексей вспоминает, как однажды, когда ему было лет 7, утром ему было скучно одному, он зашел в комнату к Светлане и разбудил ее. «Она мне просто сходу отвесила подзатыльник — причем достаточно сильно. Спустя минут пять, она подозвала меня к себе и дала то ли конфетку, то ли жвачку. Тогда я, наверное, в первый раз понял, что она чувствует себя виноватой и пытается дешевым подкупом это загладить, а это не срабатывает. Я помню не сам ее удар, а именно этот момент подкупа. После таких эпизодов она могла обнять, поцеловать, извиниться, зареветь. Я видел, что ей самой от этого плохо».

«Иногда родители, сорвавшись на крик или шлепок, чувствуют сожаление и вину, — говорит психолог и советник по методической работе Национального института защиты детства Анна Савари. — Мама или папа понимают приоритет потребностей ребенка над своими. Сталкиваясь с чувством вины, они стараются в будущем искать альтернативу насильственным действиям. Такие родители настроены на сотрудничество не только со своим ребенком, но и с педагогами, психологами, врачами».

Чтобы не сорваться на ребенка, Анна Савари советует использовать специальные техники. Самое простое — физиологическая разрядка. Например, можно напрягать и расслаблять мышцы — кулаки, лицо и любые части тела. Можно встать спиной к стене, надавить затылком на нее, досчитать до 10 и отпустить. Или напрячься всем телом, а потом попрыгать и «стрясти» напряжение. Если ситуация не экстренная (ребенок не стоит в открытом окне, штора не горит), можно выйти из ситуации буквально — уйти в другую комнату, чтобы «выключить» раздражитель и «перезапустить» себя. Еще в минуты стресса, гнева и усталости можно проговаривать себе “антистрессовую фразу” — поддерживающие слова, приготовленные и заученные заранее, например: «Глаза закрываю, глубоко вздыхаю, гнев отпускаю — спокойствие впускаю».

«Я поняла, что, если для меня насилие — норма, я воспитаю монстра»

«Как-то в очередной раз, — вспоминает Светлана Романова, — мне было ужасно тяжело — это было после смерти моего мужа, мне тогда было лихо жить. Я свою бабушку спросила: «Бабушка, что самое страшное в жизни?»». Бабушка ответила: «Когда мой ребенок умирает, а я не знаю, радоваться или горевать — потому что понимаю, что другой дочери достанется больше еды, и хоть одна теперь точно выживет». Тогда, по словам Светланы, она и начала осознавать «всю мерзость своих поступков». Думая об ужасах, которые пережила бабушка, Светлана пришла к мысли, что в ее жизни нет проблем, которые хоть как-то оправдывали бы жестокость по отношению к ребенку: «Я поняла, что, если для меня это норма, я воспитаю монстра».

Когда сыну было 5 лет, Светлана снова вышла замуж, еще через три года семья удочерила девочку: «Никто из моих мужчин не обижал детей или меня. Что и говорить, мой муж даже закрывал собой детей, защищал их от моей гневливости». С дочерью Светлана вела себя гораздо мягче: «Дочку я ни разу не ударила. Никогда, что бы ни случилось. Это связано и с полом, и с тем, что я постепенно поняла, что бить никого нельзя».

«Родительство — это то, чему нигде не учат и никогда не учили, — говорит психолог Зара Арутюнян. — Учить стали только недавно и только приемных родителей. А если ты родила сама, то делай, что хочешь, тебе никто не указ. Единственное знание о воспитании детей, которое есть у человека — это то, в чем он сам рос». Но для того, чтобы измениться и перестать применять насильственные методы воспитания, считает психолог, родителю не нужно много. «Достаточно обыкновенной человеческой доброты — ты просто не можешь дальше так поступать, потому что ты нормальный человек. Если ты не патологический психопат, ты видишь, что причиняешь боль и страдание другому, что твой ребенок мучается. В какой-то момент даже без книг Петрановской можно что-то поменять в себе».

«Чаще всего родитель легко соскальзывает в насильственные действия в момент усталости, — говорит Анна Савари. — Поэтому прежде всего нужно заметить свое состояние, подумать о причине своих действий и о том, как помочь себе справиться с самим собой. Когда мы понимаем, в чем причина агрессии, мы можем влиять на нее». 

Психолог рекомендует в спокойной обстановке подумать о том, как вы в последнее время ведете себя со своим ребенком, и придумать образ и название для своего стиля родительства. Например: «Мэри Поппинс по выходным — Баба Яга по понедельникам». Затем следует вспомнить, в каких ситуациях вы чаще реагируете на ребенка агрессивно — например, он дергает вас за ногу, когда вы стоите у плиты после работы. Рисунок или распечатанную картинку персонажа, которого вы придумали, можно повесить на видное место, чтобы в минуты гнева или бессилия она напоминала вам, что вы можете «включить Бабу Ягу». Ироничное отношение к своему поведению помогает взять под контроль эмоции и не сорваться.

Алексей вспоминает, что постепенно его мать менялась и срывалась на него все реже. «Наверное, последний раз, когда она пыталась что-то сделать со мной, был в мои 14 лет: она кричит на меня, потом забегает ко мне в комнату, в руке у нее ремень, она замахивается — а я ловлю ее руку, улыбаюсь и говорю: “Мам, ну ты что, серьезно?”. Уже просто смеюсь, и ее лицо тоже меняется от гнева к непониманию — и потом она тоже начинает смеяться. Мне было уже не страшно и не обидно — было только недоумение».

«Это тот грех, за который нельзя один раз извиниться»

Светлана говорит, что, несмотря на то, что она била сына в его детстве, позже у нее никогда не было проблем в отношениях с ним — «ни в его 16, ни в 25, ни в 35 лет». Сейчас сын и дочь Светланы уже взрослые и воспитывают собственных детей. Светлана «давным-давно раскаялась», много общается с детьми, помогает им воспитывать внуков, но не может простить себе жестокости в прошлом и продолжает просить прощения за это у своих детей: «Это тот грех, за который нельзя один раз извиниться, покаяться и все. Об этом нужно постоянно говорить себе».

Первый откровенный разговор о жестокости в прошлом состоялся у Алексея с мамой, когда ему было 20 лет. «Мы просто говорили по душам, я делился чем-то своим, и мы пришли к этой теме. Мама раскаивалась и просила прощения со слезами на глазах».

Светлана говорит, что дети уже смеются над ее постоянными извинениями, потому что это стало традицией. На каждом празднике после добрых слов и поздравлений Светлана произносит тост: «На самом-то деле вы же знаете, какая я. Я у каждого из вас прошу прощения за все, что нехорошего я вам сделала».

К удивлению Светланы, уже сам будучи отцом, сын сказал ей, что доверит воспитывать своих детей только ей. «Вы можете себе представить? Ребенок, который в полной мере на себе испытал, какой я могу быть. Он спросил: «Ты их бить не будешь?». Я говорю: «Никогда в жизни»».

Алексей говорит, что у него хорошие и искренние отношения с матерью: «Мне не приходится ничего фильтровать, я говорю абсолютно обо всем, не пытаюсь казаться тем, кем я не являюсь. Для меня это ценно».

Светлана уверена, что родители, которые бьют детей, потом пожалеют об этом. Это убеждение теперь Светлана старается передать и другим родителям, которые поступают с детьми жестоко. Она разговаривает об этом со знакомыми родителями и даже подходит на улице к посторонним, которые ведут себя агрессивно: «Когда я становлюсь свидетелем вопиющего безобразия, я в первую очередь думаю о том, что сама была такой же — я знаю, что это такое, когда все нутро разрывается от злости. Я всегда начинаю говорить с этими родителями: «Я была такая же, даже хуже, чем ты. Но я не хочу, чтобы ты была такой же». А как иначе остановить человека, как предотвратить это? Я не могу пройти мимо, я хочу найти такие слова, которые помогут что-то изменить. Один раз на улице я увидела, как мужчина бьет женщину, а ребенок смотрит. Мне стало страшно за ребенка, потому что он видел это. Я просто подошла, раскрыв руки, закрыла собой его жену и как бы обняла его своими руками — и ему в ухо тихо-тихо сказала: «Ты же не зверь, ты же человек». И это как-то подействовало, он перестал махать своими крыльями и говорить матом».

«Пожалуйста, выпусти Светочку»

О жестокости в семейных отношениях Светлана пыталась говорить и со своими родителями. Отец Светланы умер год назад. «Когда я спросила его: «Что же ты нас с сестрой бил?». Он мне сказал: «Да дурак я был!». Просто брякнул, ничего такого. Но мне стало легко, потому что папа признал свои ошибки. Я все пытаюсь из мамы выудить это раскаяние — я бьюсь не за то, чтобы она у меня просила прощения. Я и в отношениях с сыном билась не за то, чтобы он меня простил, он имел право и не простить. Это работа над собой: главное — признать, что ты сволочь. И у тебя нет права не прощать кого-то за что-то, потому что ты себе такое в жизни позволяла».

Когда у человека появляется ребенок, он вспоминает свои, казалось бы, давно забытые детские травмы. И первый порыв у многих — потребовать объяснений у собственного родителя. «Взрослому важно разобраться с чувствами, которые вызывают воспоминания о детстве», — говорит Лидия Гунина.

Светлана вспоминает, что в раннем детстве у нее было воспаление легких. «Мы жили в коммунальной квартире. Однажды папа работал во вторую смену, и ночью его не было дома — потому что папа бы не допустил того, что произошло. Мне было года 4-5, я в очередной раз кашляла, просто захлебывалась и, конечно, мешала маме спать. Она подняла меня с кровати, вывела из комнаты в коридор и поставила в кладовку. Никакой речи о том, что мне надо помочь, не было. Я стояла там и страдала уже не от кашля, а от страха. Моя сестра стояла на коленках перед матерью и плакала: «Пожалуйста, выпусти Светочку, она боится темноты». Сейчас моя мама жива, ей 81 год. Я спрашиваю ее: «Мам, как ты могла? Ребенка с больными легкими…» А мама знаете что мне ответила: «А ты шарф не хотела носить». То есть я сама виновата. Я поняла, я не смогу никогда достучаться до нее, она в очень серьезном возрасте. Мне от этого горько, это ведь самый родной мой человек. Мне хочется, чтобы она успела уйти с раскаянием в этом. Когда я начинаю говорить что-то про любовь, мама мне говорит: «Я не знаю, что это такое, нас не учили любить». Я говорю: «Мам, ну ты же меня тоже не учила любить, я сама этому училась»».

Светлана говорит, что все равно любит своих родителей и принимает их такими, как есть. Она помогает маме и делает все, чтобы та жила как можно дольше. «Они — часть моей души, как ты этот кусок вырвешь? Я их не выбирала, я их люблю, но уважать мне их не за что».

Автор: Ирина Корнеевская

Редактор: Юлия Любимова

Иллюстрации: Алена Змиенко

Оригинал - журнал "Холод".