Сегодня 80 лет поэту Олегу Чухонцеву. Его биографию вы можете прочитать здесь, а стихи пересказывать нет смысла, просто рекомендуем выпасть на несколько минут из окружающей суеты. Чухонцев высказал что-то важное не только про человеческое существование на Земле, но и про наше русское в особенности.
* * *
…человек одиннадцатого часа,
вскакивающий на подножку отходящего поезда,
расталкивающий очередь в нужную кассу,
выхватывающий (мысленно) нож из-за пояса,
едва почувствует угрозу нападения,
полагающийся на пещерные убеждения,
что псы — друзья, а люди — волки и сволочи,
потому что одни хранители очага, а другие исчадья ночи,
потому что надо же кому-то быть виноватым,
что он ещё там, всё ещё в десятом;
человек одиннадцатого часа,
в пятницу особенно требующий мяса
так же громко, как в остальные прав своей личности,
сам же считая их родом вымороченности,
требующий мяса, давящийся самым жирным куском,
как всегда не в то горло, и так во всём,
требующий, давящийся и вдруг вспоминающий
о Той, в суете забытой, Матери всех, скорбящей,
которой по младости духа давал когда-то обеты,
так что язвой обходятся пятничные обеды,
язвой, депрессией, в лучшем случае неврозом,
ибо к чему не готов он, так это — к внутренним угрозам;
человек одиннадцатого часа,
слушающий вполуха, смотрящий вполглаза,
и не от нерадивости даже или физического дефекта
или потому, что недобрал интеллекта,
а потому, что стал самостроиться — тяп-ляп — на глазок,
а фундамент под ним поплыл и просел в песок,
вот и не знает теперь, за что ухватиться,
может, плюнуть и всё раздать, а самому удавиться;
человек одиннадцатого часа,
я ли, ты ли, сколько нас — целая масса,
знающие-незнающие, туго соображающие,
храбрые по незнанию, безъязыко вещающие
о вещах, о которых не имеем и понятия,
взвинченные неврастеники, а чаще в апатии,
потому что кто виноват, понятно, а делать — кишка тонка,
а и какой Тебе, Господи, прок от тёмного мужика,
в годы бессознательные спьяну крещённого,
полунеграмотного, полупросвещённого,
спешащего из Сызрани в какие-нибудь Милуоки
на симпозиум, чипсами хрустящего по дороге,
про себя решающего, пролетая над безднами,
уравнение с двумя-тремя неизвестными,
не податься ли в Эмираты или лучше в Антарктику,
всё равно куда, хоть в другую Галактику;
Господи, Сыне Божий, Судителе великодушный,
уж такой народец мы, ушлый да недужный,
но проснувшийся однажды для чего-то высшего,
даже не проснувшийся, а поздно спохватившийся,
оступившийся, споткнувшийся и вдруг — как молнией —
оглушённый скрежетом тормозным и гармонией,
или так: обожжённый духовным пожаром
где-нибудь под Дамаском или за Можаем,
слепотой и теменью и — вдруг! — прозрением,
— вам нехорошо? — кто-то спросит с сожалением,
склонившись: — может, доктора? — а, что эскулап,
если… и всё прочее… аще крепок да слаб
выходящий из ступора…
встанет, глазами поведёт,
и не встанет — восстанет:
— я, — очнётся, — тот,
кто гнездилище мерзостей, но милостив Господь,
аз есмь прах, но живой, кто не токмо плоть,
а и дух Его, иже, как в Писании говорится,
живый в помощи Вышняго,
в крове Бога Небесного водворится, —
в крове ли, под кровом, да хоть на чердаке,
но — в Его деснице,
в Его руке;
и глядит человек, старик и дитя, на вас,
на далёкое близкое небо… — который час? —
какая разница, не спрашивай! — который век? —
не спрашивай, говорю! — глядит человек,
ангел ли падший, демон ли немой… глядит и ждёт…
— какое тысячелетье? — плечами пожмёт…
ещё не там, но уже не здесь… не спускает глаз…
и Свет невечерний стоит над ним, хотя день погас…
2016
Семен Усуд
- Во как! - обычно скажет Семён Усуд,
Если вдруг кто-то где-то отколет штучку.
Выпятит губы, словно найдёт колючку, -
- Я так и знал! - и сглотнёт её как верблюд.
Что ни случится: в глаз попадёт ресница,
И не ему, а соседу; на сеновал
Малый затащит девку, а та девица, -
Скорбно надует губы: - Я так и знал!
Всё-то он знает, всё-то он глазом точит,
Словно нечистая сила ест мужика;
Встанет лицом к забору, если доска
Плохо прибита: - Во! - и доска отскочит.
Словно ребенок, а по летам старик
Не приложил он рук ни к чему и – дальний-
Ходит среди людей, и худой кадык,
Как у верблюда пришлою дышит тайной.
Глянешь -куда его черти с утра несут?-
Кепку надвинет и чешет себе, сердешный,
Мучимый любопытством - иль скукой здешней?
Кто его знает. -Куда ты, Семён? - У суд.
Тем и живет. А кто? А откуда родом?-
Тайна и есть. Работал ли где когда?
Словно однажды вышел с другим народом
И по пути отстал и забрел сюда.
Сроки ли выйдут, на душу ль камень ляжет
Как облегченье, войдет ли под карк ворон
Высший Судья: - А ну-ка, скажи, Семён,
Не за себя, за тех! – и Семён все скажет.
Как-то встречаю осенью: шёл отстрел
Диких собак, и вспомнил он: -В тридцать третьем
я убежал. От голода зубы съел,
Нам-то ещё повезло...- И добавил: -Детям...
-Во как! – потом сказал, помолчал чуток,
И, не простясь, пошел городской пустыней
Где на деревьях тающий тенькал иней
И под ногами мерзлый хрустел песок.
Я еще вижу, как он идет по скверу,
Как он уходит, тая худой спиной.
Господи мой, не этому ли примеру
Следовать наказал Ты в страде земной?
Не потому, что дни его незлобивей,
Чем у других, а ночи, быть может, злей,
Не потому, что духом своим бедней,
А ремеслом да промыслом нерадивей,
А потому, что в мире больших невзгод,
Он, как дитя большое, в обидах страшных
Не по обидам, а по вине живёт;
Больше того, врагов возлюбил вчерашних,-
Может быть, он, когда выйдет его черёд
Перед лицом Творца оправдаться в судьях,
Хоть бы за то, что прожил верблюдом в людях,
В Царство Небесное как человек войдёт.
1982
***
...и дверь впотьмах привычную толкнул,
а там и свет чужой, и странный гул -
куда я? где? - и с дикою догадкой
застолье оглядел невдалеке,
попятился - и щелкнуло в замке.
И вот стою. И ручка под лопаткой.
А рядом шум, и гости за столом.
И подошел отец, сказал: - Пойдем.
Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
Здесь все свои.- И место указал.
- Но ты же умер! - я ему сказал.
А он: - Не говори, чего не знаешь.
Он сел, и я окинул стол с вином,
где круглый лук сочился в заливном
и маслянился мозговой горошек,
и мысль пронзила: это скорбный сход,
когда я увидал блины и мед
и холодец из поросячьих ножек.
Они сидели как одна семья,
в одних летах отцы и сыновья,
и я узнал их, внове узнавая,
и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
я мать свою увидел в уголке,
она мне улыбнулась как живая.
В углу, с железной миской, как всегда,
она сидела, странно молода,
и улыбалась про себя, но пятна
в подглазьях проступали все ясней,
как будто жить грозило ей - а ей
так не хотелось уходить обратно.
И я сказал: - Не ты со мной сейчас,
не вы со мной, но помысел о вас.
Но я приду - и ты, отец, вернешься
под этот свет, и ты вернешься, мать!
- Не говори, чего не можешь знать,-
услышал я,- узнаешь - содрогнешься.
И встали все, подняв на посошок.
И я хотел подняться, но не мог.
Хотел, хотел - но двери распахнулись,
как в лифте, распахнулись и сошлись,
и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
быстрей, быстрей - и слезы навернулись.
И всех как смыло. Всех до одного.
Глаза поднял - а рядом никого,
ни матери с отцом, ни поминанья,
лишь я один, да жизнь моя при мне,
да острый холодок на самом дне -
сознанье смерти или смерть сознанья.
И прожитому я подвел черту,
жизнь разделив на эту и на ту,
и полужизни опыт подытожил:
та жизнь была беспечна и легка,
легка, беспечна, молода, горька,
а этой жизни я еще не прожил.
1975
***
— Кыё! Кыё!
По колена стоя в воде, не выпуская тачки, он мочится в реку.
Возле моста, напротив трубы, извергающей пену
и мыльную воду бань, напротив заброшенного погоста
.jpg)